Художник не может выжить в русской провинции...

К открытию выставки на набережной Камы должна была появиться Ваша скульптура. Появится ли она там?
– Да, появится, предположительно в начале ноября. Организаторам не удалось вовремя решить вопросы согласования по земле. Располагаться она будет метрах в 250 от Пермского музея современного искусства. Оттуда открывается прекрасный вид на левый берег, который пермякам удалось сохранить в природном виде – там нет застройки, ровная гладь воды, в общем, место для скульптуры идеальное.
Что будет из себя представлять скульптура?
– Это металлическая конструкция высотой примерно 15 метров, созданная из металла. На нержавейку средств нет, поэтому использован металл, который обычно идет на строительство линий электропередач. По форме скульптура вся изломанная, я хотел сделать ее как схему реки Камы, но это не прочитывается. У Камы очень много изгибов и поворотов.
Что такое современное искусство?
– Сейчас принято считать так: все, что не традиционное, – это современное искусство, видимо, понимание и видение потом придет. А сейчас все включают в современное искусство: и фотографию, и перформанс, и видеоряды. Это – совриск, и он исследует новый язык коммуникаций. Есть разные языки, а поскольку человечество всегда ищет что-то новое, то эта область стала более экспериментальна, в ней задействованы разные практики, открытые художественным модернизмом ХХ века, который в России не был никак адаптирован.
Сейчас мы являемся вторым поклением в России, которое пытается адаптировать этот язык на этой территории. Прежде здесь был один жанр картины, была еще скульптура, книжная графика и просто графика, вот, собственно, и все.
Но ведь в России развитию соврмененного искусства препятствовал «железный занавес», разве не так?
– Все эти другие виды искусства не развивались по разным причинам. Все считают, что они не развивались из-за идеологического занавеса, но причин гораздо больше, и все намного глубже. Нельзя сказать,что только идеология закрытой страны мешает нам стать международными в понятном контексте. Существуют какие-то национальные и территориальные традиции культуры, они сидят где-то под кожей, глубинно, в нашей культуре, в нашей литературе. И приходится всегда разбираться. А это требует времени, я не культуровед, и я не могу вам точнее сказать.
А себя лично вы относите к представителям современного искусства?
– Я себя лично отношу к профессиональным художникам, которые получили классическое образование с изучением таких дисциплин, где нужно уметь рисовать. Хотя сейчас художнику это не обязательно: разные современные практики дали возможность не рисовать, а заниматься, допустим, перформансом или инженерией изобретения контакта с народом различным способом, провокацией, эпатажем и так далее. Я же занимаюсь классическим искусством в традиционном понимании его как визуальной культуры, это и дизайн, и все другое. Но для меня лично очень важна сама картина, плоскость картины и ее пространство, классическое умение распределять массы. Все это обычные формальные вопросы, но для меня они остаются актуальными, и поэтому можно рассматривать мое творчество с точки зрения консерватизма. Но ни в коем случае не авангардиста-экспериментатора, потому что экперимент ушел в другие области. Я же занимаюсь традиционными вещами, но с новой интонацией.
Как шло Ваше становление как художника?
– Родился я в городе Сальске, это почти деревня, у нас даже гуси были.
Заниматься непосредственно современным искусством я начал не в Москве, а Ростове-на-Дону. Мы там еще в эпоху перестройки создали группу художников, которая называлась «Искусство или смерть». Мы делали такие эпатажные вещи, как, например, «Туалетная выставка» – выставка в туалете. Потом, когда мы начали скандально шуметь, город нам официально дал выставочный зал. А далее мы иммигрировали в Москву.
Так всегда и бывает...
– Художник не может выжить в русской провинции, это закон. Сцена изначально задана.
Переехав в Москву, я понял: все, что мы любили, и все, чего хотели, уже ушло в прошлое. К тому времени в Москве уже лет 20 как возобладали западные влияния, но у нас такой информации не было, и мы ничего не знали о тех художественных группировках, которые были в столице. Здесь надо заметить, что все наше южное искусство очень эмоциональное, живописно пластическое. Приехав в Москву, мы увидели катастрофу, когда главенствовал концептуализм. Что это за течение? Это полный отказ от красоты. И под этим флагом свои практики стали развивать не художники, а просто люди с другим образованием: филологи, физики, кто угодно. И вся эта московская концептуальная школа во главе с Кабаковым, который сам рисовать умеет, но флаг поднял и последователей собрал, она как бы забыла о вечных требованиях.
И здесь я нашел очень интересную зону красоты, как категории, я ее стал доставать из дерьма, куда ее выкинули модернисты. Я решил это все реабилитировать и начал писать дискредитированные вещи: красоты Рима, какие-то красивые и романтические вещи, которые давно были заклеймлены как китч в 10-й степени.
Естественно, нас не принимали в Москве, мы были особой отдельной группировкой, которая могла сочетаться только с знаменитой киевской волной, которая, собственно, в отличие от Москвы сохранила традиции. Это уникальный и редкий опыт, потому что Москва была очень агрессивно настроена против классических видов искусства. В Москве все сдохло, и когда я уже приехал в 90-м году, все было задушено.
Единственный, кто меня поддержал тогда, – это Гельман, поскольку он сам был из Молдавии и его тоже не принимали. Мы вот с ним и столкнуись. Он первый начал показывать своей галерее киевлян, одесситов и ростовчан. Далее, конечно, галерея Гельмана изменялась, применяла разные практики, а мы как группа так и исследовали эту свою зону.
Какие принципы в искусстве для Вас главные?
– В моем искусстве очень важны классические требования. Прежде всего, эстетическая ценность, что бы ты ни изображал, важно, как ты это изображаешь, работа должна быть качественна. Для концептуализма – нет, не важно, как сделано, важно поиграть смыслами. Особо хочу обратить внимание на то, что основная сцена художника в Москве так и осталась умозрительной, то есть смотришь, но одновременно думаешь. То есть в этом плане она осталась с мощными традициями концептуализма, поэтому так интересен опыт Перми.
Говорят, Вы соглашаетесь устраивать выставки не только в Европе, но и в городах России?
– У меня такое правило: я каждый год делаю выставку в какой-нибудь русской провинции. У меня три раза была выставка в Ивановском художественом музее, в Твери была, в Красноярске, теперь вот в Перми. И я постоянно делаю какие-то выездные акции.
Для столичных художников это нетипично. Зачем это Вам?
– Я считаю, что надо децентрализовать нашу культуру, поскольку она слишком погрязла в столичной пустоте. А потом, выставки, происходящие в Москве, делаются для 20–30 человек. Мне кажется, в этом есть какая-то ущербность. Делать для себя – это, конечно, хорошо, но мне обязательно нужно куда-то ездить. Это хорошо, что есть Марат Александрович, что у меня есть знакомый в ивановском музее, но этим должны заниматься работники российского Министерства культуры. Это их прямая обязанность, просто они не работают. Наше творчество – это новая область, в которой нет специалистов нигде, даже в Третьяковке, поэтому никто им не занимается и мы принадлежим сами себе. Вот поэтому ситуация в Перми уникальна для России и цельна.
Что бы Вы посоветовали человеку, который хочет понимать искусство?
– Я вот посоветовал бы всем людям, уезжающим за границу, обязательно посетить там музей современного искусства. Это очень многое откроет для понимания, у них появится образ современного искусства и понимание, откуда оно пришло, что есть его родина. Там есть вещи, датированные 50-ми и 40-ми годами, в то время в России не было такого искусства. Многое из того, что происходило в нашем андеграунде в ситуации закрытой страны, вышло из заграничных журналов, поэтому и развивалось в основном в Москве и Питере. А вся Россия жила в это время совершенно другим.
Я бы всем посоветовал ходить по музеям и по галереям.