Ей, разумеется, и в голову бы не пришло бросаться под поезд — это так несовременно и несвоевременно, что даже страшно. Любая нормальная женщина сначала бы прибегла к шантажу — вот наипервейшее средство превосходства прекрасной половины человечества. Она, допустим, могла бы намекнуть Вронскому на таинственного ухажера, зазывающего ее «на воды», или демонстративно собрать несколько чемоданов, набив их преимущественно отжившей свой срок одеждой — ну, чтобы вечерние платья не помялись.
И неужели бы «наша» Анна Каренина стала бы избегать света и укрываться в амурном подполье, опасаясь услышать о себе лишнее и неугодное ее ушам? Напротив, молодой любовник — мера многих вещей: привлекательности, статуса, ума и расчета. Анне Карениной следовало бы упиваться чужой завистью, а не мучиться от того, что скажет и подумает бездарная молва.
Кстати говоря, такая игра в кошки-мышки скоро надоела бы Карениной, ведь она современная и состоятельная женщина, у нее много других интересных и значимых занятий: благотворительность, фитнес, вечеринки, искусство, Гоа в сентябре, Майорка в октябре, Рим в ноябре и так далее. Она, прямо скажем, скоро бы остыла к своей мучительной и изнурительной связи — и, вероятно, все вернулось бы на круги своя или наоборот в очередной раз встало бы с ног на голову: явился бы очередной граф или чиновник, промышленник или кудрявый мот. Это в прошлом люди боялись запятнанной репутации, сейчас за нее опасаются только президенты да клерикалы — и то лишь потому, что придется иметь дело с докучливой прессой.
А что Вронский? Сдюжил бы он с такой Карениной? О да. А вдобавок сдюжил бы с Китти. И еще с кем-нибудь. Собственно, никто не говорит о бессердечии и переменчивости, не было бы никаких восклицаний наподобие «о времена, о нравы» — после размолвки с Карениной (которая к тому времени была бы не на железнодорожных путях, а в очередной Испании) он в знак минувшей любви горько напился бы, а через неделю его видели бы на шашлыках с некой высокой дамой приятной наружности.
И вот в чем штука: никто не умирал бы и не стрелялся, не помышлял о дуэли и не сходил с ума, никто не бросал бы своих детей и не мучился неразрешимыми вопросами, все тихо-мирно продолжили бы свое существование — если не здесь, то там, если не там, то где-нибудь еще.
Толстой же, очевидно, был утопистом и романтиком, он не знал, что через сто лет его будут перечитывать лишь с одной целью — убедиться в том, что раз и навсегда закончились те времена, когда супруги почтительно обращались друг к другу на «вы», а мужчины бежали от своих любовных неудач на фронт.
