Ангелина Бушуева, признанная в советское время «членом семьи изменника Родины», потеряла отца, а потом отправилась вместе с сестрой к маме в лагерь в Казахстане, где содержались жены приговоренных к высшей мере наказания. Она рассказала о трагедии всей страны, ужасном голоде и привычке молчать о том, что было.
Ангелина Владимировна, как произошло, что ваша семья стала жертвой репрессий 30-х годов?
– Когда отца арестовали в 1937 году, сестре Неле было три года, мне не исполнилось и двух. Отец, Владимир Георгиевич, родился в 1906 году в Очере. В 30-х годах он работал техником-механиком на судозаводе в Нижней Курье, а перед арестом руководил теплотехнической партией того же завода. Мама Зинаида Максимовна работала бухгалтером.
В 1934 году отца арестовали в первый раз, но за недоказанностью преступления отпустили. В июле 1937 он был арестован за антисоветскую деятельность, в вину ставили потопление судов и создание троцкистской группы.
Папу арестовали вместе со всей бригадой во время обеда. Возле проходной завода их ждали черные воронки. Все знали, что это означало. За день до этого родители собирались в театр на спектакль «Как закалялась сталь», отец просил купить билеты, когда мама понесет бухгалтерские отчеты в Пермь. Вернувшись из города, она застала лишь перевернутый после обыска дом.
Мама вместе с другими женщинами, чьих мужей арестовали, пошла искать тюрьму, в которой держали отца. Они нашли заключенных в здании, где сейчас располагается железнодорожный техникум.
На свидании, разрешенном только раз в месяц, не позволяли касаться друг друга, даже руку протянуть запрещалось. Можно было разговаривать на четко определенные темы: о собственном здоровье и детях. Тема работы была, конечно, под запретом.
В декабре 1937 года мама сфотографировала нас с сестрой, чтобы передать снимок мужу на память. Это была последняя вещь, которую жена передала арестованному супругу. Отец чувствовал, что больше им не суждено встретиться, об этом он сказал на последнем свидании. После исполнения приговора маме в тюрьме никто не объяснил, где ее муж. Как мы узнали спустя несколько десятилетий, отца расстреляли в январе 1938. Ему был 31 год.
Справка о приговоре к высшей мере наказания Владимира Бушуева в январе 1938 года.
Как арест отца отразился на семье?
– На следующий день после ареста отца профсоюзное собрание приняло решение выгнать маму с работы как жену врага народа. Кроме этого велели освободить жилое помещение в течение суток. Все вещи мама спрятала в сарай и, взяв только нас с сестрой, пошла пешком в Пермь (она ждала тогда третьего ребенка) – в доме на улице Пушкина жили родственники.
Через несколько дней она вернулась в Курью за вещами. Все что осталось, – это сгоревший дровенник (сарай), вещи пропали. Не сохранилось ни одной папиной фотографии.
После выхода указа о преследовании «членов семьи изменника Родины» за нами пристально наблюдали, проводили постоянные проверки. А спустя полгода после расстрела отца арестовали и маму. Работники НКВД сказали взять с собой только детей, а вещи оставить – обещали, что уже завтра можно будет вернуться домой.
Но в тюрьме нас с сестрой отобрали и увезли в разные детские дома. Славу, младшего брата, мама не отдала. Никто из родственников не знал, где мы и живы ли вообще. Сестру, которую отправили в еврейский садик, родственники нашли через четыре месяца. А меня только спустя три года.
Что стало с мамой? Ее отправили в лагерь?
– Через несколько месяцев из городской тюрьмы на Разгуляе ее этапировали в Акмолинский лагерь жен изменников Родины (А.Л.Ж.И.Р) на 26 точке в 50 км от Акмолинска. Там она провела 7 лет. Бабушка, узнав, когда маму поведут из тюрьмы, собрала узелок с вещами, но передать его не позволили.
Брат, с которым уехала мама, жил на территории лагеря в специальном детском саду, огороженном двумя рядами колючей проволоки. Женщины могли встречаться с детьми только раз в месяц. И каждый раз, возвращаясь с работы, они пытались хоть на секунду за колючей проволокой увидеть своего ребенка.
Как вы пережили войну?
– Когда началась война, бабушку, работавшую учительницей начальных классов, уволили, а нас выгнали из детского сада как членов семьи изменника Родины. Голод был страшный. Спустя какое-то время к нам подселили эвакуированного ленинградца, его, видимо, снабжали дополнительным пайком – всегда была картошка. Однажды сосед наварил целый котелок картофельного пюре с очистками. Мы с сестрой хотели только попробовать, да так были голодны, что все и съели. Нам за это, конечно, от бабушки очень досталось. А один раз я подралась с девочкой из-за ее разговоров о том, что у нас нет родителей.
Когда вы встретились с мамой?
– В 1943 году маму перевели на спецпоселение (режим отличался от лагеря свободным перемещением), и нам разрешили приехать к ней.
На вокзале мама в ватном костюме, ватных штанах и шапке-ушанке встретила нас на лошади. Бабушка сказала: «Вот ваша мама», но мы не верили, думали, это мужчина. Очень трудно было нам, маленьким детям, привыкать к матери, но еще тяжелее к брату – с ним мы увиделись только после окончания войны. В 1945 году он уже пошел в первый класс. Слава не признавал ни нас с сестрой, ни маму. Разлуки стали результатом репрессий, дети совершенно отвыкали от семьи. К примеру, когда меня забрали из детского дома, бабушка пыталась объяснить, что Неля – моя старшая сестра. Но я не понимала, что значит «сестра» и что Нелли – это имя. Сначала для меня это была девочка, жующая синий воротничок – такой я ее увидела.
На фотографии Ангелина Владимировна и ее старшая сестра Неля. Эту фотокарточку Зинаида Бушуева принесла супругу на последнее свидание перед расстрелом.
Какие условия были в спецпоселении, помните, чем занимались там?
– В Казахстане меня сразу отдали в первый класс. В классе было человек 15. Первое время ученики писали на фанерках углем: не было ни бумаги, ни карандашей. Потом в классе появились журналы из библиотеки – мы поделили листы и писали между строк кусочком карандаша. Никаких учебников не было, все приходилось учить устно.
С сестрой мы часто бегали смотреть, кто сидит в тюрьме за колючей проволокой. За это нас ругали. Ближе к окончанию войны тюрьмы стали сокращать, а на их месте организовали колхоз – появлялись арыки, бахчи.
Народу в лагере было много – несколько заполненных бараков. Администрация поселения состояла из местных жителей, но они проживали не в общих бараках, а в специально отведенных, разделенных на комнаты. В общих бараках стояли деревянные нары. Помню, страшно боялись верхних полок – как бы не упасть, но однажды так и получилось. Я сломала руку.
В нашем бараке изначально было трое детей – мы с сестрой и девочка постарше. Когда женщины уходили на работу, дети играли. Игрушек, конечно же, не было. В детском доме меня научили шить, и уже в поселении из разных тряпочек мастерила себе кукол.
Кроме основной работы женщины вязали варежки на фронт. После работы, усевшись возле единственной лампы в бараке, под мое чтение стихов Некрасова они мастерили рукавицы. Еще помню, что песни пели очень редко. Для нас нахождение в лагере не воспринималось как ссылка. Мы были детьми и воспринимали все происходящее как интересное приключение. Да и подробностей не знали.
На первой фотокарточке — Зинаида Бушуева в Акмолинском лагере с подругами, на второй — еще до ареста в 1938 году.
Как встретили победу в лагере?
– К этому времени мы уже жили в другом бараке – для матерей с детьми. Помню, как один мальчик, его семья была сослана из Ленинграда, все время рассказывал нам очень редкие сказки, которые в книжках я никогда не читала.
В бараке установили радио. И однажды утром поселенцы услышали новость о победе советских войск. Все прыгали, кидались подушками, кричали «ура!», смеялись и обнимались. Девочек, а нас было немного, нарядили в платьица, завязали косы. Откуда-то появилась краска – мы нарисовали на газетах плакаты, сделали флажки и провели целую демонстрацию в честь Дня Победы.
Когда вы вернулись домой? Как складывалась ваша жизнь после войны и лагеря?
– После победы людей стали отпускать домой. Мы вернулись в Пермь в 1946 году, но постоянное проживание в большом областном городе было запрещено. Приходилось скитаться по родственникам, знакомым и съемным квартирам. В маленькой комнате жили восемь человек, бабушке, к примеру, приходилось спать на сундуке.
После войны был страшный голод. 1947 год оказался самым голодным. Люди просто умирали от недоедания. Бабушка готовила из ржаной муки кашу, так называемую «заваруху». По субстанции она напоминала клей или кисель. Я до сих пор помню ее вкус. В 60-е годы, когда вошли в обиход обои, на такую заготовку их клеили на стены.
На рынке появился коммерческий хлеб – буханка стоила сто рублей. Если были деньги, мы покупали белый хлеб. На кусок ржаного хлеба клали тонкий кусочек белого или вместо белого хлеба мог быть пряник – получался «торт», вот такое лакомство было. Некоторые до сих пор сохранили привычку есть пряники с хлебом.
Одна женщина продавала самодельные конфетки. И мы, только накопив 15 копеек, бежали к ней за сладостью.
В послевоенное время собирались большие очереди в баню. Мыла совсем не было, поэтому приходилось ждать, пока кто-нибудь оставит кусок. Одежду сдавали в парилку – «жаровню», чтобы ее пропарили от вшей. Интересная была жизнь (улыбается).
Когда вы узнали, что отца расстреляли?
– В 1989 году, когда уже рассекречивали архивные документы, мы отправили запрос в областной КГБ по делам родителей. В деле отца отсутствовала фотография, а личные подписи отличались, словно были сфабрикованы. Тогда мы и узнали, что он был приговорен к высшей мере наказания.
Отношение общества к членам семьи репрессированного было особенное?
– Факт ареста – своего или родственника – никто особо не афишировал. До смерти Сталина предпочитали молчать и держать в тайне прошлое, была очень напряженная ситуация, и это ощущали все. В 1951 году я отказалась от поступления в авиационный техникум, поскольку в анкете надо было указывать информацию о репрессированных родственниках, а я не знала, можно ли об этом говорить. Позже поступила в педагогическое училище. За теми, кто все-таки указывал информацию, специально назначенные НКВД осведомители вели пристальное наблюдение, а часто таких, как мы, и вовсе не принимали в учебное заведение.
С развенчанием культа личности о существовании репрессий узнали больше. Но мы привыкли молчать – и даже теперь об этом особо не рассказывали. Пугала неизвестность: как воспримут этот факт люди, особенно руководство на работе.
Однажды во время учебы мы попали на собрание в педагогическом институте, где собрались репрессированные. Тогда я в первый раз узнала о других заключенных и лагерях.
В 1957 году началась массовая реабилитация, маме дали собственную комнату, выплатили пособие и дополнительную сумму в размере двухмесячной зарплаты отца.
30 октября – День памяти жертв политических репрессий, в основном об этом дне знают только причастные люди. Как думаете, с чем это связано?
– Я думаю, самая главная причина, что День памяти важен только для тех, кто сам подвергался репрессиям, либо членам семей репрессированных, в том, что на сегодняшний день до сих пор нет ни закона, ни положения о признании репрессий преступлением на государственном уровне. Руководство страны не провело мероприятий покаяния перед народом, перед теми, кто стал жертвами террора. Многие до сих пор придерживаются мнения, что Сталин не знал о репрессиях, его фигура обеляется. Некоторые говорят о необходимости и оправданности ГУЛАГа. В России не случилось того, что произошло, к примеру, в Германии, где нацизм осужден именно на государственном уровне. Печально видеть, как многие не осознают, что нельзя допустить, чтобы эти события повторились.
